Лазурь
L'azur — альбом поэм для фортепиано соло Юрия Виноградова, вышедший на лейбле Contempora 27 мая 2021 года. Это скромная, но настойчивая попытка уловить в звуке метаморфозу смысла, вкус слов. Вечная тоска по свободе и неистовая радость неба, нежность сумерек, громоподобная тишина ночи. Эта музыка старается быть такой же гибкой, роскошной, яркой и разнообразной, как строчки поэта. Метод этой музыки — абстрактный импрессионизм. Суть этого подхода — создать музыкальное настроение, не являющееся изображением чего-либо знакомого нам из обычного опыта. Абстрактное впечатление — это развитие и рост формальных музыкальных идей, звуковых крупинок.
Данный текст в жанре philosophy fiction, фантастики понятий и знаков — проясняющая (и окончательно всё затемняющая) записка, которая рассказывает о принципах и надеждах, живущих в сердце этой музыки.
Лазурь — символ отсутствия, пустота, столь гулкая, столь необъятная, что заставляет все прочее, не-пустотное, сущее, выстраиваться в определенном отношении к ней. Место, пронзённое звенящим, цепким напряжением. Это идеал своего рода, воображаемый центр гравитации. Лазури нет, но все лишь постольку имеет смысл и ценность, поскольку так или иначе соотносится с этим ускользащим. Лазурь — это идеал, тот самый, высекает смыслы из материальной инертности и беззвучности , молчаливости вещей. Как писал Стефан Малларме, у предвечной лазури холодная улыбка, она жестока и, вероятно, смерть не имеет над ней власти, как над любым символом и идеалом.
Лазурь в глубине своей всегда беспокойна, это вихри под неподвижной, схваченной мертвящим льдом поверхностью. Движение — в её сердцевине, она сама суть чистая энергия, свет и цветовая метаморфоза, лишенная массы покоя. Меон, полубытие, инобытие, не цвет, но оттенок, не звук, но тишайший шепот, вибрирующий как самозамкнутая струна-контур в океане безмолвия. Песни многоликой жажды. Парадокс возвращения к еще-не-бывшему.
Музыка перестает существовать тогда, когда угасает движение — когда смычок перестает петь над струнами, когда тускнеет и останавливается вибрация. Так же и лазурь — чистое движение мысли, чистое полагание, тяг в то, что постоянно ускользает; она исчезает, меркнет, когда пускают корни, тяжелеют душа и ум.
Музыка становится поэзией тогда, когда перестает опираться на обыденный опыт, на повседневную речь; когда перестает изображать и передавать, когда преодолевает свою обычную роль языка эмоций и смутно знакомых образов. Что остается дегуманизированной музыке, музыке, отправившейся в полет, оторвавшийся от корней обыденных смыслов? Вне гравитации каждодневности её элементы не отсылают к чему-то иному, а обретают свою плотность и существенность в игре взаимных отсылок, в калейдоскопическом танце и дрифте формы.
Зачем слушать подобную музыку, которая чуть ли не гордиться своей бессысленностью в строгом смысле, которая не хочет ничего знать о трудах, днях, чувствах, вещах? Ради того чуда чистоты, ради игры граней формы; на этих гранях сверкает свет явленности, непотаенности и чистоты. Что-то, чего ранее не было, приходит мир в пространстве чистой формальной игры — таким образом музыкальная пьеса становится поэмой, миражом и чудесами саморазвертывания, самопорождения. Если искусство и человеческий труд способно затронуть, соприкоснуться с принципом causa sui — то только в беспокойстве и пустотности абстракций, устремляющихся прочь от смыслов, знаков, значений.
Движение, бросок, отчаянный прыжок, головокружительное стремление — принцип лазури в музыке не знает полумер. Надежда на чудо, избегающая имен, невыразимая, невозможная — обеими ногами завязнувшие в гулкой, топкой пустоте, то ли в полете, то ли в падении, мы ждем, что что предвечную тьму разгонит луч света, пусть на миг, пусть этом будет лишь наваждение, морок, ворожба. Мы ждем, что за сумерками без форм и вещей ослепляюще вспыхнут — от глубин Тартара до высочайших пиков Эдема — лазурные, сапфировые небеса.
И, как кажется, любое творчество — творчество в мире, где мы тускнеем и распадаемся, где мы поражены болезнью к концу и исчезновению — направляется этим потаенным желанием сверх-вспышки, FIAT LUX, будто бы, по размышлению трезвого рассудка, невозможной в детерминированном мире-мухоловке, из которой, даже спросив с себя все чары и волшебство, невозможно выбраться, так как нет никакой точки, внеположенной этому тотальному миру.
Парадоксальным образом такая самоотрешенность и отрешенность от мира ведут не к сверхсубъективной монолитности и неподвижности, но к трепетному, личному характеру высказывания — ибо самое ядро субъекта, самая наша сокровенная глубина изначально пуста. Волны возмущений и резонансов, флуктуаций, разрывов, уколов, пиков и провалов, сплетаясь, сталкиваясь, позволяют нам обрести себя как непрерывный опыт бытия в мире и рядом с другими людьми — но опыт этот, также, как мы сами, тонет в изначальной и бездонной тишине, в которой, будто редкие снежные хлопья в солнечный, морозный день, опадают и исчезают все знаки принадлежности и непрерывности. Именно поэтому метод музыки, которая если не пытается отразить эти процессы, то хотя бы соприкоснуться с ними, предельно импровизационной — только логика саморазвертывания, самопорождения, опоры звука лишь на собственные формы, а не заимствования, не на рефлексию, размышление, стремящейся вдоль линии времени вперед и вспять, способна, быть может, затронуть сложное и трудно выразимое чудо рождения формы из ничто, самореферентного знака из пустоты, субъекта и его именующей речи — из молчания.
Лазурь — это греза по именам, по их существенности. Само именование кажется чудесным актом, попыткой на миг остановить энтропию, остановить распад и диссоциацию вещей и явлений. Слезы, плач самих вещей взывает к нам — мир это опыт тоски, с которой, кажется, способно справиться лишь чудо.
Не забывай меня
Начерти имя мое
Следами пыли на зеркале
Ведь пустота тверда и непоколебима как графит
Как сверхплотное ядро черной звёзды
В ней вихрями виртуальных частиц
Струится имя моё
В самом темноликом омуте беспамятства
Эхом отдается имя моё
Только вспомни
Пусть трепещет имя моё в твоих ладонях.
Послушать альбом здесь: contempora.ru/lazur
Данный текст в жанре philosophy fiction, фантастики понятий и знаков — проясняющая (и окончательно всё затемняющая) записка, которая рассказывает о принципах и надеждах, живущих в сердце этой музыки.
Лазурь — символ отсутствия, пустота, столь гулкая, столь необъятная, что заставляет все прочее, не-пустотное, сущее, выстраиваться в определенном отношении к ней. Место, пронзённое звенящим, цепким напряжением. Это идеал своего рода, воображаемый центр гравитации. Лазури нет, но все лишь постольку имеет смысл и ценность, поскольку так или иначе соотносится с этим ускользащим. Лазурь — это идеал, тот самый, высекает смыслы из материальной инертности и беззвучности , молчаливости вещей. Как писал Стефан Малларме, у предвечной лазури холодная улыбка, она жестока и, вероятно, смерть не имеет над ней власти, как над любым символом и идеалом.
Лазурь в глубине своей всегда беспокойна, это вихри под неподвижной, схваченной мертвящим льдом поверхностью. Движение — в её сердцевине, она сама суть чистая энергия, свет и цветовая метаморфоза, лишенная массы покоя. Меон, полубытие, инобытие, не цвет, но оттенок, не звук, но тишайший шепот, вибрирующий как самозамкнутая струна-контур в океане безмолвия. Песни многоликой жажды. Парадокс возвращения к еще-не-бывшему.
Музыка перестает существовать тогда, когда угасает движение — когда смычок перестает петь над струнами, когда тускнеет и останавливается вибрация. Так же и лазурь — чистое движение мысли, чистое полагание, тяг в то, что постоянно ускользает; она исчезает, меркнет, когда пускают корни, тяжелеют душа и ум.
Музыка становится поэзией тогда, когда перестает опираться на обыденный опыт, на повседневную речь; когда перестает изображать и передавать, когда преодолевает свою обычную роль языка эмоций и смутно знакомых образов. Что остается дегуманизированной музыке, музыке, отправившейся в полет, оторвавшийся от корней обыденных смыслов? Вне гравитации каждодневности её элементы не отсылают к чему-то иному, а обретают свою плотность и существенность в игре взаимных отсылок, в калейдоскопическом танце и дрифте формы.
Зачем слушать подобную музыку, которая чуть ли не гордиться своей бессысленностью в строгом смысле, которая не хочет ничего знать о трудах, днях, чувствах, вещах? Ради того чуда чистоты, ради игры граней формы; на этих гранях сверкает свет явленности, непотаенности и чистоты. Что-то, чего ранее не было, приходит мир в пространстве чистой формальной игры — таким образом музыкальная пьеса становится поэмой, миражом и чудесами саморазвертывания, самопорождения. Если искусство и человеческий труд способно затронуть, соприкоснуться с принципом causa sui — то только в беспокойстве и пустотности абстракций, устремляющихся прочь от смыслов, знаков, значений.
Движение, бросок, отчаянный прыжок, головокружительное стремление — принцип лазури в музыке не знает полумер. Надежда на чудо, избегающая имен, невыразимая, невозможная — обеими ногами завязнувшие в гулкой, топкой пустоте, то ли в полете, то ли в падении, мы ждем, что что предвечную тьму разгонит луч света, пусть на миг, пусть этом будет лишь наваждение, морок, ворожба. Мы ждем, что за сумерками без форм и вещей ослепляюще вспыхнут — от глубин Тартара до высочайших пиков Эдема — лазурные, сапфировые небеса.
И, как кажется, любое творчество — творчество в мире, где мы тускнеем и распадаемся, где мы поражены болезнью к концу и исчезновению — направляется этим потаенным желанием сверх-вспышки, FIAT LUX, будто бы, по размышлению трезвого рассудка, невозможной в детерминированном мире-мухоловке, из которой, даже спросив с себя все чары и волшебство, невозможно выбраться, так как нет никакой точки, внеположенной этому тотальному миру.
Парадоксальным образом такая самоотрешенность и отрешенность от мира ведут не к сверхсубъективной монолитности и неподвижности, но к трепетному, личному характеру высказывания — ибо самое ядро субъекта, самая наша сокровенная глубина изначально пуста. Волны возмущений и резонансов, флуктуаций, разрывов, уколов, пиков и провалов, сплетаясь, сталкиваясь, позволяют нам обрести себя как непрерывный опыт бытия в мире и рядом с другими людьми — но опыт этот, также, как мы сами, тонет в изначальной и бездонной тишине, в которой, будто редкие снежные хлопья в солнечный, морозный день, опадают и исчезают все знаки принадлежности и непрерывности. Именно поэтому метод музыки, которая если не пытается отразить эти процессы, то хотя бы соприкоснуться с ними, предельно импровизационной — только логика саморазвертывания, самопорождения, опоры звука лишь на собственные формы, а не заимствования, не на рефлексию, размышление, стремящейся вдоль линии времени вперед и вспять, способна, быть может, затронуть сложное и трудно выразимое чудо рождения формы из ничто, самореферентного знака из пустоты, субъекта и его именующей речи — из молчания.
Лазурь — это греза по именам, по их существенности. Само именование кажется чудесным актом, попыткой на миг остановить энтропию, остановить распад и диссоциацию вещей и явлений. Слезы, плач самих вещей взывает к нам — мир это опыт тоски, с которой, кажется, способно справиться лишь чудо.
Не забывай меня
Начерти имя мое
Следами пыли на зеркале
Ведь пустота тверда и непоколебима как графит
Как сверхплотное ядро черной звёзды
В ней вихрями виртуальных частиц
Струится имя моё
В самом темноликом омуте беспамятства
Эхом отдается имя моё
Только вспомни
Пусть трепещет имя моё в твоих ладонях.
Послушать альбом здесь: contempora.ru/lazur
